105 лет назад Совет Народных Комиссаров постановил немедленно закрыть буржуазные издания, а редакторов и издателей предать революционному суду и применить к ним высшую меру наказания. «Петербургский Листок» вспомнил этот процесс и сравнил его с сегодняшними реалиями.

Постановление Совета не следует рассматривать, как точку отсчёта, с которой началась цензура в СССР. Подробнее об истории борьбы с инакомыслием – в нашем проекте «Запрещенная организация».

Постановление о запрете «буржуазных газет» – завершающий аккорд в большевистской борьбе с печатным словом – «контрольный выстрел» в СМИ, неподконтрольные партии.

За полгода до заседания, на котором было решено закрыть все буржуазные издания, 27 октября 1917 года уже был издан «Декрет о печати».

Согласно ему, следовало немедленно прекратить деятельность газет:

  • 1) призывающих к неповиновению правительству;
  • 2) сеющих смуту путём клеветнического извращения фактов;
  • 3) призывающих к действиям преступного характера.

И даже этот документ, изданный вскоре после свершения революции, просто легитимизовал действия большевиков.

Фактически цензура началась с момента захвата власти — захват типографий, разумеется, прекращал выпуск неугодных газет. А уже в ноябре 1917 был выпущен новый декрет — «О монополии на печатании объявлений». Он не запрещает прессу напрямую, но лишает её значительной части финансирования, без которого она уже не может существовать.

Почему большевики вообще ввели цензуру? Наиболее очевидная причина — сугубо практическая. Удержание власти путём удержания умов, и, что не менее важно, изъятие механизмов воздействия у бывших союзников, а ныне оппонентов — эсеров, например. Их газета «Знамя труда», помимо критики Брестского мира — тоже достаточно болезненный для советского государства момент — и критики насаждения диктатуры пролетариата, публиковала настоящую, с точку зрения большевиков, крамолу.

Такую как сравнительный анализ «Декрета о печати» и царского «Устава о цензуре и печати», проводящий параллели между строящимся коммунизмом и разрушенным царизмом.

Резко отвергая сравнение с недавно повергнутым режимом, большевики показали, что они значительно жёстче — газета была закрыта в марте 1918 года, после левоэсеровского мятежа.

Эсеров сложно отнести к буржуазии, и их подавление (вместе с закрытием газеты) можно отнести к политической борьбе. И — да, они были достаточно влиятельной силой. Были ли столь же значимой, или хотя бы сопоставимой по масштабам угрозой «буржуазные» газеты?

Например, солдатская «Серая шинель» или юмористический «Весельчак» — особенно последний — представляли ли они угрозу для советской власти?

Как ни странно, для любого идейного революционера ответ очевиден — да, представляли. Угрозу не физическую — читатели «Весельчака», нахохотавшись над картинками, не пойдут штурмовать органы местной власти. А вот идею — вполне себе, но не такую, как эсеры: они продвигали конкурентную доктрину и были опасностью явной. Журнал с весёлыми картинками или маленькая газета «для своих» же несут не идеологическую угрозу, а угрозу идеологии — образу мышления, культурной матрице.

Это может показаться забавным, но коммунисты, со всем своим материализмом и бытием, которое формирует сознание, очень большое значение придавали сознанию и идеалистической составляющей — из этого растут советский кинематограф, революционный театр, соцреализм, и эта же установка является фундаментом для цензуры.

Это необходимый большевизму механизм, прямо проистекающий из его природы. Ленин этого не скрывал: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмём власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом». То есть дело даже не в плюрализме — вернее, он является лишь частью причины — дело в формировании образа мышления для всей страны. Любой оказывающий непредусмотренное влияние фактор становится угрозой, и разницы между резко критикующей партию власти «Новой жизнью» и безобидным журналом с картинками нет абсолютно никакой.

Революция для большевиков — не средство, а цель. Непрерывная, неустанно оберегаемая, стоящая выше всего. Превыше свободы слова и печати уж точно.

Едва ли у многих закрытых газет была цель заместить коммунистическую идеологию чем бы то ни было, и что ещё более важно — ни у одной из них точно не было такой возможности. И нанести сколько-нибудь заметный идеологический вред они не могли. По крайней мере, прямой. Да, были уже упомянутые «Новая жизнь» и «Знамя труда» — но всего за год активной борьбы с прессой было закрыто более 470 изданий. В стране с уровнем грамотности, по разным оценкам, 30-35%.

Все вместе они создавали нежелательный информационный фон — важно понимать, что «буржуазный» в советском новоязе расшифровывается просто как «плохой» или «неугодный». Примерно так же, как «соцреалистический» — это «хороший» или «правильный». Слишком уж к разным, непохожим друг на друга, лишённым общих черт вещам применялись эти слова, чтобы значить что-то, кроме личной (в данном случае — государственной) оценки.

Оказавшихся в девяностых на улице граждан СССР часто — кто со злостью, кто с улыбкой, но неизменно с иронией — говорят «не вписались в рыночек». Чуть меньше пятисот изданий, по аналогии, в своё время просто «не вписались в революцию».

Конечно, на ум приходит вопрос — вернулись ли закрытые большевиками газеты? И можно было бы ответить на него утвердительно — но газет с названием «Знамя труда» на территории бывшего СССР как минимум пять штук. Чуть меньше «Новой жизни» — три.

Зато «Петербургский Листок» — один!

К сожалению, с газетами даже не парадокс Тесея — греки спорили о том, будет ли считаться корабль тем же после того, как на нём заменят все доски, неизбежно гниющие от воды. В случае с газетами сама возможность такого спора сомнительна — были посажены, убиты, лишены права продолжать деятельность (а кто-то смог сохранить и перейти в лагерь победителей) члены коллективов, отобраны здания, и на сто лет издания канули в Лету. Потом появились снова, но это точно другие издания.